Он говорил постоянно. Речь лилась полноводной рекой. Рот не закрывался ни на минуту, даже с набитым едой ртом он говорил, говорил, говорил. Куски и кусочки пищи вылетали вместе со словами. Собой он заполнял всё звуковое пространство, вытесняя все остальные звуки. Даже дышать старался громко, постанывая при этом, с теми же стонами шумно сглатывал слюну.
   Только ночь приносила тишину – он засыпал и словесный поток прекращался. Частично. Ибо и ночью, он кряхтел, мычал, стонал, издавал нечленораздельные предложения. Я никогда не думал, что можно болтать без умолку целый день, не уставая при этом. Да и ночью не отдавать себе отдыха, и всем окружающим.
   Наступало утро, он открывал глаза, и рот… Нет, рот, скорее всего, открывался первым!
   Он говорил обо всём – что знал и чего не знал. Рассказывая перечислял, что видел за окном – его интересовало всё: деревья, речка, птички, проезжающие машины и многое, многое другое.
     Но, мальчик, к сожалению, был обделён фантазией. Он не мог в красках описать увиденное, и придумать дальнейшее действие, он просто и тупо проговаривал то, что видит. Ну, например: птичка летит, летит, летит, махнула крыльями, снова махнула, она летит… И так далее.
Я много общаюсь с детьми разного возраста. Так вот, его ровесники более красочно описывают какие-либо события. А у этого видимо девиз: думать некогда – говорить надо.
   Происходящее в самом вагоне тоже не ускользало от его внимания – кто прошёл и куда, что понёс, во что одет. Периодически он садился на край топчана и оттуда глаголил на весь вагон о том, чем занимаются пассажиры боковых полок. Те, кто в этот момент обедали, понимали, что поступили опрометчиво, потому что пацан начинал обсуждать: кто, что, как ест и сколько. И не просто констатировал факт приёма пищи, он детально повествовал - как открывается рот, как и куда, упал кусочек пищи, сколько крошек на губах, и так далее цепляясь ко всем мелочам. Он как знаток, советовал, как надо есть красиво и правильно. Не все выдерживали этот словесный прессинг, нервно давились своей нехитрой снедью, и быстро сворачивали трапезу.

   Задав матери вопрос и услышав ответ - обязательно его повторял, с добавлением своего мнения по этому поводу. Рисуя, озвучивал появление каждой линии и загогулины, а также говорил за всех кого уже нарисовал. Он даже играл в машинки, чтобы говорить. Говорил за машинку, о машинке, за водителя, о водителе и даже о том, что они думают друг о друге и о нём самом. Если в игру привлекалась вторая машинка, а она обязательно привлекалась, то информация удваивалась… и вы поверили, что она удваивалась?! Если не поверили, то вы правы, она учетверялась, усемерялась и удесятерялась! Потому что водители и машинки теперь ещё думали друг о друге – сплетничали. А говорливый пацан не забывал и о себе – он высказывал свои мысли, что он думал о них по отдельности и вместе взятых. Мало того, он ещё спорил с игрушками. Если в игру вовлекалось что-то ещё… Ну, вы поняли!
   Самое страшное, когда он в радостном возбуждении переходил на крик, пронзительный и противный. Этот свинячий визг мог продолжаться пять, а то и десять минут, и ни что и никто не мог его успокоить. Он никак не реагировал на вежливые просьбы заткнуться, от окружавших его и уставших от него людей. Эти хилые потуги успокоить его, наоборот, подливали масла в огонь, и давали ему тему для обсуждения не адекватных по его мнению людей. Вслух. И в лицо, им. На все цензурные, но грубые ругательства в свой адрес, отвечал обидчикам ещё более изощрёнными обзывалками, и ни одним словом, а целой тирадой. Мама краснела, пыталась заткнуть этот ящик Пандоры, но он игнорировал её, как и всех. От расправы его спасали, юный возраст и воспитание окружающих.
   
   Спасением от него были остановки на станциях. Выходя на улицу из нашего первого вагона и окунаясь в грохот двигателя тепловоза, наслаждался им как музыкой. Он не мешал, нет. Он очищал мозг. Но ровно до тех пор, пока из вагона не выходил мальчик за новыми впечатлениями, которыми он тут же делился с мамой. Он перекрикивал грохот двигателя тепловоза, и это было ужасно. Надо было срочно отходить подальше от вагона подальше. Я уже тихо ненавидел его всем туловищем. От него уже болела голова, и всё чаще приходили нехорошие мысли – каким образом заткнуть эту иерихонскую трубу. Каким, каким?! Подушкой!... Придушить говорливого гада.
   Через двое суток пацан, то ли немного подустал, то ли почти всё высказал, хотя в такое верится с трудом. Но саму мысль, что рот может быть закрыт, он, даже не предполагал…
И он запел, как Сосо Павлиашвили, так же надсадно и нудно, меняя тон и громкость, а играя больше рычал, стонал, свистел, чвиркал слюнями, а также издавал звуки, которые я не могу даже классифицировать.
   От такой звуковой пытки мозг начал съезжать набекрень. Очень хотелось позвонить президенту, чтобы Дума приняла закон разрешающий разговаривать детям, в транспорте, а особенно в поезде, не более часа в день, и не более десяти минут подряд. Обязательно позвонил бы, если бы знал номер. Закралась вторая суицидальная мысль – выбросится из вагона. Спасение пришло в лице проводницы известившей, что поезд прибывает на конечную станцию.
   Я рванул к выходу, в тамбур, а потом туда, в тишину мегаполиса. А в тамбуре нас набилось девять человек. Было тесновато, но никто не роптал, все дышали тишиной, под скрип вагона и перестук колёс.
   И вот уже, сидя в автобусе, расслабился, не веря, что может быть так тихо. Только в голове ещё звенел голос пацана. Но вдруг он стал усиливаться и как-то раздвоился, одно не совпадало с другим. Я испугался, что схожу с ума…но нет, до боли знакомый голос зашёл в автобус. Речь его лилась ровно и без остановок. Нет! Такого не может быть!
   Он сел передо мной.
   Я пулей вылетел из автобуса.
   В кассе попросил переоформить билет. Кассирша поинтересовалась, чем меня не устроил этот автобус, ведь следующий будет через час. Я коротко, но живописно обрисовал ситуацию. Она тоже слышала этого мальчика, те долгие пять минут, пока тот стоял в очереди за билетом. И она меня поняла! Она оценила мой экспрессивный монолог и переоформила билет без их, положенной комиссии…
   Лучше час, подождать другой автобус, чем ещё два часа трястись с этим «радио» на соседнем сидении. Или совершить единственное в своей жизни преступление.